Королевский маскарад - Страница 71

Синеглазая Вэйль сегодня черноволоса, а это не обещает ничего хорошего, поежился король. «Цвет мрачной решительности» – так его описывает Сэль применительно к обожаемой названой бабушке…

– Полагаю, раз вы прекратили бестолково шуметь, я могу поторопить важные дела, – сообщила эльфийка тихо и отчетливо. – Полночь миновала, а ребенок не может спать! Она имеет право знать, решили ли вы главный вопрос. Добр, ты-то о чем думаешь? А ну марш отсюда, нерасторопный дед, пока борода не позеленела!

– Ох, опять началось. – Лесниец жалобно глянул на гостей. – Сама-то с виду мала да тонка, а только, кроме нее, никого во всем свете не боюсь. Аж заикаюсь. Иду, иду, не жги глазами. А еще говорят, одна королева у вас, у эльфов, ведьма!

– Королева – моя внучка, – гордо сообщила Вэйль и наконец-то рассмотрела Орильра под маскировкой Нисия. – Ага, нашелся. Ты тоже пошел вон, пока я до тебя не добралась! Довел дочь до того, что к ней женихи бегают свататься ночами, тайком от родителей!

– К которой? – оторопел Орильр.

– К старшей, – куда мягче и веселее сообщила Вэйль, выпихивая Добра, а заодно и Орильра, на поляну. – Устина, деточка, иди и поговори с этим нелюдем. Не стесняться и не запинаться, пусть он мучается, ведь кругом виноват! Если тебя устроят извинения, утром выезжаем в Белояр. Я уже распорядилась. А если не устроят – я его живо в горелый пенек обращу.

Добр довольно хмыкнул и ушел к шатрам. «Само собой, – улыбнулся Орильр, – чтобы сесть возле ближнего и оттуда приглядывать, как идут дела». Устину король эльфов последний раз видел чуть меньше года назад, перед отъездом девушки в долину Лирро. Тогда светловолосая сероглазая княжна еще горбилась, горе гнуло ее. И глаза были тоскливыми, темными. А рядом шипела непривычно сердитая на всех и все Вэйль. Она спасла тонущую княжну, сама выволокла из воды и теперь полагала ее очередной своей названой внучкой – младшей. Для окружающих это означало одно: кто расстроит Устину, тому придется иметь дело с госпожой Вэйль-а-Шаэль. И кажется, усердие бабушки наконец-то дало результат. Княжна расправила плечи и научилась снова прямо смотреть в глаза знакомым и незнакомым. Почти не осталось в ее взгляде того мучительного вопроса «за что?» и еще более ужасного, придуманного ею же ответа. Наличие последнего смогла выявить только королева Сэльви, она же вычислила, что нелепая вина гнетет княжну куда сильнее обиды или даже стыда невесты, от которой отказались: княжна полагала, что виновата в гибели первой жены своего суженого!

Устина впервые увидела князя еще девочкой и, как она честно призналась Сэльви, «душа вздрогнула». Четырнадцать лет назад Вершень Бродич был в самой силе. Он, как в сказках и говорится, приехал к самому крыльцу терема Рагриев на великолепном коне, назвал «красой-девицей», в гости позвал. Потом вышел на порог дед Добр, и князья вместе смеялись, обсуждали пустяки. Тогда из Леснии в Поморье и обратно ездили без особого повода – просто повидаться, посидеть вечером за одним столом.

Ни дед Добр, ни гость не помышляли о замужестве девочки, которой едва исполнилось тринадцать. Просто как не назвать маленькую княжну красивой? Как не пригласить в гости, в большой и гостеприимный белоярский терем? К тому же сам Вершень был давно и удачно женат, у него росла дочь, совсем малышка, ей исполнился всего-то годик. Скоро Устине все это удалось узнать – и погасла радость случайной встречи, за которой ей почудилась судьба.

Десять лет спустя подросшая дочь князя поморцев подобрала на улице, возле самого терема, маленького смешного песика. Он был беленький, очень милый, понравился княгине. Правда, играл странно, норовил прихватить руку… никто не придал этому значения. Три дня спустя прискакал, загнав коня, единственный маг, оказавшийся поблизости, – житель Леснии. Откликнулся, едва его удалось разыскать. К тому времени по мутным глазам песика и без всякой магии распознали беду. А сделать уже ничего не смогли.

Князь Вершень уехал на охоту – а вернулся как раз к похоронам. По городу до самой зимы диким зверем рыскал Доний, проверял дворы, искал, не покусал ли бешеный пес еще кого. Он винил во всем себя – недоглядел, не уберег, оплошал… А княжна Устина призналась Сэльви, умеющей заглянуть в любую душу и разговорить самого скрытного: за собой она ведала великий грех. Разве мыслимое дело – на чужого мужа глядеть, да еще думать невесть что, отваживая иных женихов? Нет, зла и не желала, как можно. А ведь сглазила! За то ее и наказали боги, отняли счастье, на чужой беде выстроенное…

Ведьма Сэль выслушала, пожала плечами, рассмеялась от души. А после – ругалась нещадно. Сглазила! Да с такими наивными и добрыми глазами и подумать-то нелепо. К тому же она, королева и настоящая – пусть и не злая – ведьма, точно знает, кому дано менять чужую судьбу словами, а кому – нет. Устина пусть не выдумывает: ей и насморка у злейшего врага не вызвать. Княжна поверила и немного успокоилась. Вэйль отвезла ее в Лирро и стала воспитывать дальше, требуя не ныть, не выдумывать бед сверх уже имеющихся. О наболевшем не молчать перед грозным дедом…

Теперь Добр, не желавший сперва и слушать о возможности повторного отъезда внучки к соседям-поморцам, кротко сидел поодаль, в лагере леснийцев. А Вэйль-а-Шаэль ходила возле шатра и бдительно следила, чтобы ни один доброжелатель не помешал ее внучке самостоятельно разобраться с женихом.

Следом за Вэйль тенью метался Орильр и пытался выяснить хоть немного подробнее, какие такие женихи ночами сватаются к его дочери, пока он устраивает жизнь чужих детей?